Москва - Кураховка

[Шанхаец]

Будильник прозвенел в одиннадцать. Три часа сна посте ночной смены - не ахти какой отдых. Благо общага рядом, в пяти минутах пешего ходу до метро Таганки. И пластмассовый, с алюминиевой обечайкой "дипломат" с вечера упакован под завязку. Пора вставать, пора - в дорогу! Можно даже не умываться - сколько того сна...

Не люблю метро. Если ехать далеко - предпочту троллейбус. Если походить пошляться - исключительно пешком. За полгода исходил всю центральную часть Москвы. С фасада знаменитый театр на Таганке выглядит не помпезнее нашего кураховского клуба, а потому в физическом размере альма Высоцкого почти не оправдывает известного мирового величия. Впрочем, и Большой Театр снаружи не особо впечатляет. Ничем не крупнее Донецкого оперного, ну разве что без тройки на фасаде...

От Таганской до Курской один пролёт. Пешком несколько минут. Чтыбы разогать остатки сна, бормочу под нос:
Таганка! Все ночи, полные огня,
Таганка! Зачем сгубила ты меня?
Или
А я иду, шагаю по Москве.
И я пройти ещё смогу...

Курский вокзал ещё не скрыт перед Кольцом строениями, а потому не столь приземист как сейчас. Вокзал изначально манит таинством витринного стекла, как бы зовя в дорогу. Билет на 14.15 куплен в элитной кассе по элитной брони метростроя. Нижняя полка - по ходу поезда. Вот, там и отосплюсь...

Купе чистое и уютное, мягкое. Поезд по тем временам самый скоростной в СССР. Москва-Симферополь. Развивал скорость до 160 километров в час. Плюхаюсь на свою полку, кладу дипломат под голову, но не успеваю расслабиться, как дверь открывается. За огромным чемоданом в купе всовывается толстоватый мужичок лет пятидесяти. За ним - женщина лет до сорока - уже вполне зрелого, но ещё не бальзоковского возраста. Последней втирается деваха с заграничным целлофановым пакетом.

Проднимаюсь с места, обмениваемся приветствиями, передвигаюсь к окну. От попутчиков разит каким- то хорошим одеколоном и ещё чем-то остро близким, семейным и слаженным. Огромный чемодан едва впихиивается в пазуху соседней нижней полки, пришельцы усаживаются, достают билеты и какие-то бумаги.

- Завтра будем в Симферополе. У папы нижняя полка, а у меня вержняя, - сетует женщина. Кто уступит маме нижнее место?

Глава семьи нахмурился, деваха с пакетом на коленях хихикнула. Наступила пауза, в ходе которой явно ощущаю на себе флюиды попутчиков. Пришлось оторваться от окна.

- Могу уступить вам свой место, - говорю. Но только до Лозовой, а там решите с проводником или тем, кто купит на это место билет.
- Спасибо. Вы до Лозовой едете? - спросила мама.
- Да, отвечаю.
- Лозовая... Это где-то после Мелитополя, - озадаченно посмотрел вверх отец.
- Нет, раньше, - отвечаю. - Лозовая на границе Харьковской и Донецкой областей.

Паузу прервал проводник с заявками на чай.

- Конечно же, будем, - обрадовалась мама и, взглянув на меня, спросила: "А вы, молодой человек, будете с нами пить чай?"

Пока чай готовят, папа достаёт из сумочки невесть откуда взявшийся в это время свежий номер "Вечерней Москвы", и утыкается в него. Деваха, удобно расположившись напротив у окна, вытащила из пакета какую-то книжку с английскими буквами. И оба утонули в чтении. Мама по-хозяйски достала откуда-то бутерброды с ветчиной и сыром, положила на столик. Я открыл свой диппломат, вынул коробку "Рот Фронт".

- Гулять так гулять, - подумалось, - не позориться ж перед попутчиками!

Вдруг поезд тряхнуло, дипломат вывалился, на пол посыпались: бутылка пятизвёздочного армянского, блок Мальборо, конфеты, и всё это сверху прикрыл кружевной платок. Подарки для матери, сестрёнок, отца и кураховских друзей. В дипломате осталась только "Рождение Руси" Бориса Рыбакова.

Пока мама помогала собирать с пола содержимое дипломата, папа разглядел название книги.

- Увлекаетесь историей? - просил он.

- Да, -отвечаю,- только пока не совсем серьёзно.

- Вы студент? - включилась в разговор мама.

- Да, вот в августе поступил на стационар истфака МГУ. Сейчас уже середина сентября, да так и не решил, бросить работу или перевестись на вечернее отделение.

- И Настя в этом году поступила, - с гордостью отрапортовала мама,- в Плехановку. Мы так переживали, так готовились, но папа помог, без связей нынче никуда...

Принесли чай, пассажиры слегка засуетились, и только сейчас я обратил мнимание на Настю. Она выглядит совершенно ребёнком: с крупными глазами под короткой стрижкой и тонкой шеей, ниже которой проглядывалась ещё не до конца сформированная фигурка. Белые тонкие ручки придают её стану хрупкость, грудь едва выбивается сквозь белую кофточку, под стать цвету её лица. Настя так не похожа на разбитных девах нашего класса и уж тем более - на штукатурщиц станции метро "Авиамоторная", с которыми нас связывает некая дружба. Но во взгляде девушки присуьтствует что-то упругое и самодостаточное, скорее напоминающее превосходство, нежели свойственную её годам независимость.

За чаем разговорились. Глава семейства, не отрывая глаз от газеты, что-то комментирует по части международных новостей, дама угощает нас бутербродами. Настя, резко порывшись в своей заграничной сумке, нервно бросает:

- Ну вот, я так и знала, что мы это забудем дома...

Семья переглянулась, но так и не решила обнародовать, что они дома забыли. Видать, что-то очень важное, что не должны знать посторонние. После недолгой паузы девица пробормотала:

- Больше не поеду в Крым на этом поезде...

Отец, отложив газету, назидательно так вставил:

- Я же говорил, давайте купим в этом году. А вы всё: "подождём да подождём". Волга ведь престижнее Лады. Пусть и самой последней, седьмой модели. Да и неизвестно, сколько их выделят на министерство в следующем году.

Тональность разговора папика явно направлена в уши попутчика. Затем семейный разговор перешёл на общие темы. Из чего стало ясно, что папа Насти работает в Минторге СССР, а мама - в каком-то большом столичном НИИ. И сама Настя пошла по следам отца, поступив в Московский институт народного хозяйства - знаменитую "Плехановку". При таких родителях намечается прекрасная карьера у Насти. Если, конечно, личная жизнь сложится.

- А вы среди нас получается, гуманитарий,- повернувшись ко мне, спросила мама Насти.

- Да я ещё не решил, - отвечаю, - технику люблю и права имею, предлагали пойти в горный, по специальности, но выбрал исторический. Так что вот еду на родину, подумаю. К следующему году могу переиграть.

Услышав "про права", Настя покачала головой и укоризненно посмотрела в адрес отца. Атмосферу разгрузила мама:

- Молодой человек умеет водить машину?

- И танк умею, и БТР, и даже вертолёт... немного, - научили в армии.

Говоря эти слова, я не сдержался. Взыграл не столько шанхайский азарт, сколько неуместность самой постановки вопроса. Мало того, что гуманитарием обозвали, так ещё в моих достоинствах усомнились... Соседи по купе почувствовали неловкость. Но мама Насти мастерски переводит стрелки в другое русло.

- Так вы технарь, как и мы. - Это хорошо, а кем работаете?

Рассказал, что бью тоннель от "Авиазаводской" в сторону Новогиреево, и работаю в проходке метростроя.

- Так вы недалеко от нашего дома, мы на Шоссе Энтузиастов живём, - проронил глава семейства.

- Если мы соседи, то не поехать ли вам с нами в Симеиз, - с энтузиазмом жительницы одноименного шоссе обратилась в мой адрес мама Насти. - С проводником место мы договоримся, и в гостинице вопросы решим, правда, папа..?

Я что-то промямлил, сказал надо кое-какие документы собрать, да и родных уже полгода не видел. И для меня этот шанс - единственный оторваться от сменной работы и стационара в универе. Разговор перешёл в иное русло. Семейка полчаса пытала меня обо всём, что знаю про метро. Дажа Настюха слушала с вниманием и, как мне показалось - заинтереованно.

Так, за общими разговорами под остывший чай мы проехали Тулу и Орёл, поезд приближался к Белгороду. В середине сентября в Москве и области можно найти места с настоящим бабьим летом, но по мере продвижения на Юг от станции к станции деревья словно омолаживались, местная природа, включая леса, луга и поля - продолжала любоваться своей августовской прелестью. В Белгороде вагон заполнили новые пассажиры, поезд тронулся в Харьков. Чтобы не ждать очередь в туалет, мои попутчики решили заранее переодеться и совершить необходиимые процедуры

Я вышел в коридор вагона, мужчина и женщина переодевались в купе, а Настя с полотенцем на белой шее проследовала в конец вагона. Вернулась минут через пять, и теперь смог получше разглядеть её. Тонкое трико обвивало бёдра; ножки уже не казались такими худыми, а грудь под футболкой растворилась окончательно. При этом талия заметно выделялась, упруго скатываясь в девичьи бёдра. Одно мне не понравилось: спереди ниже талии у девушки выделялся заметный животик. Я встречал такие фигурки на пляже, с одной девушкой даже впритык танцевал, и всегда озадачивался этотим выступом, не очень характерным для большинства не рожавших и не беременных молодых женщин.

Но поразило другое. Проходя мимо, почти впритык, Настя, пронесла с собой некое облако, состоящее из запаха неизвестных мне духов и лёгких сигарет. Мысль о том, что это хрупкое существо ещё курит - была сродни перекрытию воздуха в отбойном молотке. Мог терпеть "натиралово" в шахте, совершенно спокойно относился к алкогольному перегару и дыму сигарет в забое метростроя, и даже сам в зрелом возрасте как-то курил, но при этом всегда сторонился женщин с сигаретой во рту. А ведь до этого момента казалось, что могу увлечь собой девицу, покорить её воображение, влюбить в себя и подождать, пока подрастёт.

Но сейчас как обрезало: Даже если бы она сказала мне пять минут назад: "Пойдём, чувак, в тамбур курнём" или "Чё эт ты зажал свой коньяк, доставай, не жлобись", - я бы поддался, узрев в ней привычную раскрепощённость ушлой девахи. Но курить вот так, втихаря от родителей - это с моей стороны приговор.

Настя с порога купе юрко шмыганула на верхнюю полку. Отец семейства уже устроился на своей верхней, мы внизу остались вдвоём. В Харькове вагоны сменили направление, теперь её место оказалось по ходу движения. Сентябрьский вечер привнёс в полуоткрытое окно прохладу, огни большого города постепенно скрылись за хвостом поезда. Поёжившись и накинув на плечи куртку, она пристально вглядывалась в окно, будто стремилась там что-то разглядеть.

Я смотрел на неё. Она это видела не только по отражению в окне. Она это чувствовала. Разговор был о природе, надвигающейся осени, командировках и путешествиях. Признался, что никогда не был в Крыму. Она смотрела пристально и с пониманием. Умный её взгляд не выражал явного сочувствия, сочувствие было бы заметно и излишне с её стороны. В её взгляде я увидел такое, чего впоследствии не встречал даже со стороны любящих женщин. Это невозможно сравнить ни с теплотой взгляда матери, ни с верным чувством жены или дочери. Здесь было что-то особенное; такое, что возникает не от страстной любви или пошлой похоти, - это таит в себе неизведенное и непреодолимое, сладостно-успокоительное и одновременно нежелательно-опасное.

В смятении верчу в руках пустой чайный стакан. Она смотрти то на него, то на меня, затем говорит:

- У вас не по годам крепкие руки...

Мне хотелось спрятать свои клешни. Кому-то другому я бы ответил, что легко кладу стрелку до упора на девяностом силомере. Но застеснялся и не нашёл других слов:

- Да это отбойный молоток и лопата...

Она замолчала и, опусстив голову, о чём-то задумалась. Теперь я мог перевести дыхание, смотреть на неё прямо и безопасно близко. Смотреть без стыда и мысли, что кто-то сверху может видеть и читать мои внезапные чувства к этой женщине. Яркие фонари какого-то полустанка дробно затарабанили в наше полутёмное купе, выделяя её красивое лицо и нежные руки. Мне казалось, что в такт фонарям её грудь стремится вырваться из корсета, преодолеть рамки сдержанности, подчиниться природной страсти и эмоциям. Я представил эту грудь в своих шершавых ладонях: эти маленькие живые террикончики, между которыми прямо вот сейчас готов утонуть и раствориться до последней молекулы...

Она всё понимала. На её лице опять появился заметный румянец - такой, какой иногда бывает у женщин, природным чувством признающих возрастную разницу между ней и молодым парнем. И у неё хватило сил взать себя в руки, перести разговор на другие темы. Она преобразилась, говоря о развитии Москвы, интересовалась строительством метро, оперировала неведомыми мне цифрами и именами, и в этом она была не менее прекрасна. Меня очаровывал её чистейший стиль речи при совершенном отсутствии московского акцента. В эти минуты, будь выбор - я бы бросил работу, универ - и пошёл к ней в ученики. В подручные её отдела в том НИИ, где она была то ли замом, то ли начальником. Я смотрел и слушал её настолько внимательно, что она сильнее и отчётливее перевоплощалась от образа вожделенной женщины к социально зрелому механизму некой власти и принятия решений.

- А у вас есть девушка?,- спросила вдруг она, по инерции не снижая тон и децибелы.

Не успел почувствовать вновь приливающую к лицу кровь, как увидел белое личико, свисшее с верхней полки:

- Мама, ну можно немного потише, - молвила головка нежного тельца.

Наступила тишина. Минут через пять она тихо спросила:

- Так может решитесь поехать в нами в Крым?

Я не ответил. Она достала блокнот, вырвала из него перфорированный лист и написала номер телефона. Наискосок, крупно, по диагонали. В этом почерке, в его размахе и подаче была вся она - уверенная в себе, умная и красивая русская женщина.

- К Новому году, если будете в Москве - позвоните, - грустно сказала, передавая листок.

Я посмотрел на неё, и невольно опустил оголову. Показалось, что её глаза заблестели...

В коридоре вагона послышалась суета, за ней голос проводника:

- Станция Лозовая. Стоянка - две минуты...

______________

Текст в статусе болванки. Продчищу и допишу вторую часть позже.